Теперь мы возвращаемся на один или два года назад. Экономическо-философские рукописи 1844г. (далее Рукописи), иногда называемые также Парижскими рукописями, - произведение более ценное и более сложное по сравнению с теми, которые мы рассматривали до сих пор. Это произведение, местами трудное для понимания и, к сожалению, незавершенное. Я не буду пытаться его резюмировать. Для настоящего исследования Рукописи важны как отчет о первой серьезной работе Маркса в области политической экономии, именно под таким углом зрения я их и рассматриваю.

Сам Маркс дважды, в предисловии непосредственно к Рукописям и в Предисловии к Критике политической экономии 1859 г., отмечает, каким образом критический анализ гегелевской Философии права подвел его к мысли дать развернутую оценку «материальных условий жизни» и искать именно в политической экономии анатомию гражданского общества. По записям в тетрадях Маркса нам известны масштабы и интенсивность работы, которую он проделал живя в Париже в 1844 г. Сами Рукописи в качестве приложения снабжены выдержками Маркса из его же работ, а также его собственными комментариями и размышлениями, разбросанными среди этих фрагментов. Эти комментарии после перегруппировки были опубликованы на французском язьже издательством М. Rubel (Oevres, II, р. 743); весь текст целиком на немецком языке вошел в MEGA (Isle Abteilung, Band 3). Из Предисловия к Рукописям мы знаем также, что Маркс полагал, что осуществил «добросовестное критическое исследование» и теперь предлагал на суд читателей «полученные им результаты».

Тогда он имел ввиду похожие друг на друга критические работы по праву, морали, политике, а также работу, которая стоит особняком, поскольку посвящена «теме, объединяющей в себе все названные предметы». Все это задумывалось в качестве развития его критики Гегеля. В то время Маркс не догадывался о том, какое место займет экономическая проблематика в его жизни, жизни мыслителя и автора, он не догадывался, что будет просто одержим ею, что она, по выражению М. Рюбеля, будет неотступно преследовать все его интеллектуальные искания (Oevres, II, р. XVII-XVIII, LV).

Для объяснения такой смены ориентации и, может быть, желая охарактеризовать моральную составляющую тональности Рукописей, Рюбель говорит о «шоке», который испытал Маркс в 1844 г. от знакомства с экономической наукой. Параллельное исследование происхождения политической экономии и начал феномена под названием «Маркс» позволит нам в некоторой степени пролить свет на этот момент. Между Марксом, жаждущим эмансипации, каким он предстает в работах К критике гегелевской философии права и К еврейскому вопросу, с одной стороны, и политической экономией в том ее виде, какой он ее нашел в работах Адама Смита, Рикардо и др., с другой стороны, местами наблюдалось сходство, а местами весьма глубокое различие.

Едва ли мне требуется специально останавливаться на сходстве в некоторых местах после того, как в предыдущем разделе я сделал ударение на индивидуалистском характере эманипаторского порыва Маркса, на критике государства в духе имманентной философии и т.д. «Гражданское общество» - это реальность, а заложенный в нем путь ведет к примату связей с природой в ущерб связям между людьми, даже если этот примат пока не представлен эксплицитно. Полностью соглашаясь в оценках с Рюбелем, я хотел бы думать вместе со всеми другими исследователями, лишенными предрассудков, что я верно сделал акцент на моральном характере первоначальных мотивов Маркса. Маркс поворачивается лицом к экономике как к чемуто, что неразрывно связано с его категорическим императивом, с его революционной верой. И что же он видит? Он видит дисциплину, которая, для того чтобы превратиться в независимую науку, должна была не только обходить законы морали, но и преодолевать внутреннюю нелогичность образуемой ими системы, то есть такой системы, где факты являются поставщиками норм. Конфликт был предопределен. В то же время легко предсказуем был его исход: экономический подход оказался настолько близким по духу философуреволюционеру, что он неизбежно должен был привести политическую экономию в соответствие со своими целями. Однако в 1844 г. Маркс не осознавал этого обстоятельства в полной мере, хотя взялся за дело сразу, и именно «экономика» будет неизменно «преследовать» его во всех интеллектуальных исканиях.

У нас нет повода удивляться тому, что Маркс рассматривал экономическую теорию в качестве обязательного компонента, обеспечивающего научную аргументацию предмета, бывшего для него до сих пор лишь этической нормой (Rubel, в Oevres, II, р. XLIV). Если что-то и представляется экстраординарным в ретроспективном плане, так это мизерные изменения, произведенные Марксом в постулатном арсенале средств, использованных основателями теории. Он получил возможность использовать в качестве фундамента для своих построений положения Рикардо, и он не собирался их отбрасывать. Мы в состоянии понять это явление, поскольку, следуя за Мюрдалем, мы уже указывали на особую роль ценностных суждений в теории основателей политической экономии и на их схожесть с суждениями Маркса. Выходя за рамки требований научной истины, это явление относится к области общего консенсуса в актуальном для современного мира вопросе о ценностях. Другими словами, можно считать доказанным, что Маркс остается в пределах фундаментальных предпосылок современной идеологии. (См. Hyppolite по поводу теории трудовой стоимости, 1955.р. 153,158.)

Но сначала был конфликт. На первый план небольшого памфлета Энгельса, предшествовавшего Рукописям 1844 г. Маркса и опубликованного в его «Deutsch-Franzesisch Jahrbicher весной 1844 г., «Набросок к критике политической экономии», выступает негодование на уровне нравственного чувства. Памфлет исполнен нравственного презрения и проклятий, адресованных как практикам, деловым людям и финансистам, так и идеологам, адептам политической экономии. Политическая экономия последних представлена как логическое обоснование практики первых. Вся сфера политической экономии, с ее фундаментом в виде частной собственности и конкуренции, объявляется аморальной. Несмотря на случайный характер реакции, нашедшей выражение в тексте и не делающей чести Марксу, который позднее воспроизведет некоторые из его положений, эту статью в целом можно рассматривать как блестящий образчик журналистской продукции, интересный в плане открывающегося в нем психологического фона.

Тексты Маркса во многих случаях производят очень противоречивое впечатление. Дело не в том, что здесь отсутствуют или недостаточно четко проступают нравственные чувства и суждения, но в том, что полем для выводов служат сразу несколько планов: одно и то же положение Маркс может одновременно использовать, развивать, интерпретировать, поправлять и выносить ему приговор. Для роли мэтра приемом приговора он пользуется в меру. Его мета-экономическая установка и радикально отстраненная позиция, его философское образование и нравственная мотивация придают ему ощущение превосходства, и он устремляется во вражеский лагерь в поисках оружия и снаряжения. Например, когда Адам Смит - вопреки общей своей субъективной установке, - заключает, что «интерес земельного собственника всегда идентичен интересу (всего) общества», - Маркс отвергает такое утверждение как «нелепое» (ИРП, с. 529); молодого Маркса не заставишь верить подобным «небылицам» и «пошлостям». Ему недостает воды для его мельницы, и он в ее поисках погружается in medias res.

Итак, первая из трех Рукописей начинается с раздела, посвященного заработной плате. Маркс стремится в самых мрачных тонах обрисовать участь промышленного рабочего, чтобы констатировать: богатство и нищета идут в ногу; положение рабочего тем хуже, чем больше он производит богатства. Под рукой у Маркса несколько авторов, которые вполне могут удовлетворить его потребности в материале, в том числе он вполне мог, как это раньше сделал Гегель, призвать на помощь Рикардо. Однако его главный автор - Адам Смит, который не говорил ничего похожего. Маркс привлекает именно его, может быть, потому, что хочет воспользоваться тщательными подсчетами Смита относительно влияния экономической динамики - роста, спада или стагнации - на зарплату и прибыль. Разработка Маркса - это далеко не то простое обобщение взглядов Адама Смита, о котором говорил Маркс, оценивая свою работу, поскольку эти взгляды не только раскрываются, но при каждом удобном случае облекаются в новую форму и представляются в откровенно извращенном виде, если не заменяются на противоположные. Наиболее ярко такой неадекватный подход Маркса к идеям Смита¹ проявился при рассмотрении экономики в фазе роста. Следует признать, что наш революционер был просто ослеплен своей страстностью - и добавить, что для него вообще характерна была именно первая бурная реакция на что бы то ни было, тем более в таком исключительном случае, - а затем его порыв постепенно спадал. Вот что мы читаем в качестве заключения по упомянутой дискуссии: «Что сам труд... постольку, поскольку его целью является лишь увеличить богатства, - оказывается вредным, пагубным, это вытекает из собственных рассуждений политэкономов, хотя они этого и не замечают» (ИРП, с. 529).

Такая манера обращения к предмету политической экономии² - поспешная, поверхностная, однобокая и с самого начала тенденциозная , может быть, объясняет тот факт, что Марксу так и не удалось на протяжении всех Рукописей обратить внимание на нравственные вопросы. От него следовало бы ожидать продуманную критику возможностей гармонии интересов. Однако я таковой в тексте Маркса не обнаружил, вероятно, потому, что Маркс, согласившись с тем, что в реальности подобная гармония невозможна, не стал утруждать себя поисками причин существования понятия, исследованием способа мышления Адама Смита и других авторов. Так, мы читаем, например: «политикоэконом кичится общественным характером своей науки и ту же, не переводя дыхание, бессознательно высказывает заключающиеся в ней противоречия, а именно обоснование общества при помощи необщественных, частных интересов» (ИРП, с. 6). Позднее, в Набросках, Маркс столкнется с этим вопросом. И тогда он между прочим напишет: «Из этой абстрактной фразы можно было бы, наоборот, сделать тот вывод, что каждый со своей стороны тормозит осуществление интереса другого, и результатом этой bellum omnim contra omnes [война всех против всех лат. (прим. пер.)] является не всеобщее утверждение, наоборот - всеобщее отрицание» (К. Маркс и Ф. Энгельс, соч., изд.2, Т. 46, ч. 1, стр. 99). Фрагмент комментария на работу Джемса Милля показывает Маркса непроизвольно переносящим в сферу политической экономии то, что он в этот момент ищет, и что она, в действительности, отвергла как чуждое для себя: «именно в форме обмена и торговли политическая экономия понимает общность людей или их человечность в действии, их взаимное дополнение друг друга для жизни родовой, для жизни подлинно человеческой» (MEGA, 1,3, р. 537).

Поскольку выше, рассматривая проблему отношения экономики с моралью, мы комментировали Мандевиля, теперь интересно видеть, как его воспринял Маркс. В Святом семействе он характеризует Мандевиля как представителя «социалистической тенденции материализма», для которого была «характерна апология пороков», как «одного из ранних учеников Локка», и он говорит также, что Басня «отнюдь не была апологией современного общества» (К. Маркс и Ф. Энгельс, соч., изд.2, Т. 2 стр. 146): последнее объясняет первое, нонконформистский материализм отождествляется здесь с материалистическим социализмом; такая деталь вообще показательна для ограниченного круга интересов Маркса³.

Маркс ясно дает понять, почему политическая экономия его одновременно привлекла и разочаровала.

На двух страницах в начале третьей Рукописи, заслуживающих внимания читателя и получивших у издателей подзаголовок «Частная собственность и Труд», Маркс характеризует прогресс политической экономии, в частности решительный шаг, сделанный Адамом Смитом, и в то же время он выносит приговор политической экономии в целом. Такой ход развития мысли показывает, что Маркс уже сумел в достаточной мере совладать со своим возмущением и теперь, не отказываясь от морального осуждения, готов был не только к самостоятельной разработке предмета политической экономии, но в определенной степени к анализу теорий других экономистов.

Этот фрагмент, как обычно у Маркса, настолько насыщен информацией, что за невозможностью воспроизвести его или предложить длинный комментарий мне придется ограничиться резюме только по одной из затронутых тем. Для того чтобы понять, о чем идет речь, необходимо прежде всего вспомнить, что «частная собственность» у Маркса вообще и в Рукописях в частности это очень непростой концепт. Там, где экономисты говорят «богатство», Маркс нередко говорит «частная собственность». В первой части настоящего исследования мы указывали на то, что экономисты занимались поисками сущности богатства и находили ее сначала в производстве, и только потом в труде. Маркс пишет, что Адам Смит открыл в труде «субъективную сущность частной собственности», в то время как меркантилисты усматривали в нем только ее объективную сущность, внешний объект. Но подобно тому, как Лютер сделал религию достоянием субъекта (осуществил ее интериоризацию), Адам Смит то же самое проделал с частной собственностью, то есть отныне политическая экономия должна была развиваться внутри мира частной собственности. Марксу это казалось отвратительным. Несмотря на то, что в рассматриваемом отрывке он не называет причин такого резкого неприятия, мы можем предложить как минимум два объяснения. Вопервых, из других текстов становится ясно, что дробление науки не котируется там, где задействованы человеческие ценности: установка Маркса имеет мета-экономический оттенок; второе объяснение, более непосредственное и связанное с действием: буржуазный мир уже осужден, а частной собственности вынесен приговор. «Под видом признания человека политическая экономия... оказывается, напротив, лишь последовательным проведением отрицания человека» (ИРП, с. 582). Прокомментируем это высказывание: читатель ожидает найти здесь признание человека как сознательно действующего индивида, то есть индивида производящего, но этого признания нет: в таком виде индивид проявляет себя лишь становясь собственником.

Поэтому если вышеупомянутая политическая экономика начинает с видимости признания человека, его самостоятельности, самодеятельности и т. д., перенося частную собственность в самую сущность человека..., стало быть, развивает космополитическую, всеобщую, ломающие любые пределы, любые узы энергию, чтобы водвориться на их место в качестве единственной политики, единственной всеобщности, единственного предела и единственной связи, - то в процессе дальнейшего развития политическая экономия должна отбросить это лицемерие и выступить во всем своем цинизме. Она так и поступает... она гораздо одностороннее и потому резче и последовательнее развивает положение о труде как единственной сущности богатства [N.B.: Маркс не заменил эту характеристику на «частную собственность»], выявляет, в противоположность указанной первоначальной концепции, враждебный человеку характер вытекающих из этого учения выводов... (там же).

Дело не только в том, что начиная со Смита, затем у Сэя и вплоть до Рикардо, Милля и др. последствия промышленного развития выступают более ясно, но и в том, что эти авторы «идут по пути отчуждения от человека дальше, чем их предшественники, однако только потому, что их наука является более последовательной и боле истинной» (ИРП, с. 582). Поэтому «цинизм» Рикардо лучше следовало бы назвать честностью и проницательностью⁴, а Маркс вложил в него не дававшую ему покоя этическую идею обратного свойства. Тот факт, что похвала приобрела форму приговора, помогает нам понять, почему Маркс не признал схожести между своими собственными ценностями и ценностями Рикардо. Процитированный отрывок показывает нам, под углом зрения марксистского восприятия политической экономии, как признание того, что мы назвали «политической эмансипацией», так и разочарование Маркса этой эмансипацией, которая была обвинена в лицемерии и, по его словам, оказалась частичной, поскольку создала новые препятствия и новые связи.

О том, насколько интенсивно развивалась мысль Маркса, говорит следующий факт: после его первой встречи с политической экономией прошло всего несколько месяцев, а он уже собирался ее трансцендентно преобразовать. Он мог сделать это только с позиций философа, и те, кто не хотят признавать его в такой роли, видимо, оставляют без внимания Рукописи, в частности тот примечательный, хотя и сбивчивый по манере изложения, раздел, завершающий первую Рукопись и посвященный отчуждению труда. Я перехожу к краткому рассмотрению этого текста, чтобы высветить следы того Маркса, каким он был в первое время после заключения союза с экономикой (очевидно, это время следовало бы назвать не медовым месяцем, а месяцем капризов?). Маркс сразу был поражен тем, что политическая экономия оставалась в границах мира частной собственности. Она не могла абстрагироваться от частной собственности и показать, каким образом регулярность экономических явлений связана с сущностью частной собственности. Другими словами, она еще не смогла, в соответствии с научными традициями, занять свое место среди научных дисциплин и добиться своей легитимности⁵. Здесь Маркс говорит об этом прямо, а в первых строках Святого Семейства (1845) в апологии Прудона указывает на это косвенно: Прудон пошел так далеко, что мог быть причислен к миру самой политической экономии.

Что делает Маркс для того, чтобы занять отстраненное положение по отношению к существующему порядку и укрепить свои собственные позиции вне его? Ведь именно такая логика действий вытекала из его революционных намерений. Он выводит частную собственность из концепта «отчужденного труда». Исходным пунктом послужил аргумент, представленный в качестве «результата» предшествующей критики: Рабочий становится тем беднее, чем больше богатства он производит... Рабочий становится тем более дешевым товаром, чем больше товаров он создает» и так далее (ИРП, с. 560). Таким образом, рабочий, оторванный, отчужденный от своего продукта, впоследствии отчуждается от своей деятельности как производитель, а также от проявления им родового человеческого свойства, а именно свободного, сознательного воздействия на природу.

Из такого тройного отчуждения помимо прочих последствий Маркс выводит частную собственность. Такой поворот может показаться странным: от автора, вступившего на путь Маркса, следовало бы ожидать, что он будет отталкиваться от фактов, взятых из повседневной жизни, в данном случае от частной собственности, от отношений между нанимателем и рабочим и т.д., и что он будет индуктивно выстраивать концепт «отчужденного труда»... или еще что-нибудь в этом духе. Однако на деле имело место обратное. Почему? Мы уже видели, что признание политической экономией труда как «субъективной сущности» богатства или частной собственности воспринималось как большой шаг вперед. К тому же Марк сам объясняет свой выбор. В конце рассуждения он выражает удовлетворение по поводу того, что сумел преобразовать проблему происхождения частной собственности в проблему отношений между отчужденным трудом и развитием человечества:

Ведь когда говорят о частной собственности, то думают, что имеют дело с некоей вещью вне человека. А когда говорят о труде, то имеют дело непосредственно с самим человеком. Эта новая постановка вопроса уже включает в себя его разрешение (ИРП, с. 571).

На предыдущих страницах Маркс допускает, что на самом деле в экономике имеет место обоюдное воздействие как со стороны частной собственности, так и со стороны отчужденного труда, и что он из наблюдаемого предмета, из «движения частной собственности» (еще одно название экономики), удалил концепт отчужденного труда. В то же время, добавляет Маркс, анализ концепта показывает, что частная собственность является следствием, точно так же, как боги первоначально выступают не как причина, но как результат искажения договора между людьми. Мы замечаем, что у Маркса частная собственность, как что-то внешнее по отношению к человеку, оказывается менее реальной, чем труд, который есть сам человек постольку, поскольку человек определяется как сознательная деятельность, или « производство». Почему же собственность оказывается в определенной мере ирреальной, как боги? Дело в том, что это человеческий институт, феномен социального порядка, в то время как деятельность отдельного индивида имеет всеобщий, универсальный характер, составляет сущность человека.

Здесь я хочу предложить две почти что идентичные формулировки иерархического суждения Маркса: 1) индивид первичен по отношению к обществу; 2) отношение между человеком и природой труда первично по отношению к отношениям между людьми (частная собственность есть отношение с природой, но опосредованное человеческим договором). Если я прав, то к результатам попытки, реализованной Марксом, можно относиться с определенной долей иронии. Ему удается освободиться от уз, блокировавших дорогу к революции: «Политическая экономия исходит из труда как подлинной души производства, и тем не менее труду она не дает ничего, а частной собственности дает все» (ИРП, с. 570); но он остается в пределах экономической мысли (примат индивида как действующего лица в отношениях между человеком и природой). Теперь Маркса уже «преследует» политэкономия.

Также ясно, что отчужденный труд - это очень общая категория, которая, несмотря на ее происхождение от капиталистического способа производства, может восприниматься и воспринимается, подсознательно или имплицитно, как приложимая к другим стадиям производства и к процессу развития экономики вообще. Именно в этом заключено преимущество философской категории, своего рода «идеального типа», референцией которого выступает индивидуальный человеческий субъект, понимаемый преимущественно в психологических терминах, вполне в духе построений XVIII века, и который тем не менее является производной от социальных исторических отношений, а не от природы.

Связь Маркса с Гегелем очевидна, и всетаки к заслугам профессора Такера следует отнести то, что он схематично воспроизвел и описал генезис концепта, причем сделал это так точно и полно, что получился ни больше ни меньше как ответ на вопрос: «Почему речь идет об отчужденном труде?» В своей книге Такер (Tucker, 1972) показывает, что концепция отчуждения труда как центральная концепция творчества Маркса является непосредственным продуктом его философии - философии Гегеля и Фейербаха: в Гегеле следует искать ключ к политической экономии, а в гегельянстве, наоборот, цену истины на этом уровне (Tucker, 1972, р. 12,126). Для нашего исследования первый урок состоит в том, что эксклюзивное рассмотрение индивидуального человеческого субъекта, на котором мы настаивали, имеет фундаментальный характер. Этот урок основан на философии - на философии, реконструируемой по мере того, как она отстраняется от этого субъекта, попрежнему оставаясь естественным образом укорененной в нем , и она так же, в духе полной преемственности, естественно выливается в политическую экономию.

Впрочем, именно в этом произведении мы находим такое же глубокое проникновение в социальную природу человека, о каком говорили ранее, и которое в творчестве Маркса больше нигде не встречается. Видимо он, испытывая неприязнь по отношению к узости концепции человеческой жизни у экономистов, поступал в противоположность им и развивал в третьей Рукописи тему преимуществ коммунизма, резко контрастирующего с образом «собственнического индивидуализма» Джемса Милля. Маркс также, прежде всего на психологическом и эстетическом уровне, делает ударение на моментах, которые в произведениях зрелого периода больше нигде не встречаются. В этом месте - напомним, в отличие от тезисов Немецкой идеологии - сама природа представлена доступной для человека только посредством общества: «Человеческая сущность природы существует только для общественного человека» (ИРП, с. 589).

Теперь нам предстоит определить место такого весьма нетривиального социологического подхода в творчестве Маркса. Воинствующий революционер, едва приоткрыв дверь в рай, с полной решимостью закрывает ее, и цветной карандаш перечеркивает соответствующие пассажи в рукописи. Таким образом, Маркс на какой-то момент занялся изысканиями, которьм суждено было остаться без продолжения. Мы попытались понять причину эволюции этого понятия: индивидуализм и холизм, индивид и общественное существо вроде должны были бы совпасть в коммунистическом обществе, где человек как общественное существо полностью реализует свою высшую степень совершенства. Современное общество получило приговор от имени Индивида. Оно в такой степени ущербно, что человек может полностью осознать себя общественным существом не в рамках этого современного общества, а лишь в идеальном обществе будущего, предполагая эмансипацию Индивида. Перед этим императивом все остальное должно отойти на второй план. Ясно, что в такой диалектике Индивид преобладает над общественным существом, и что революционный проект сменяет и запрещает полное признание человека как существа общественного hie et hunc.

Тезис, согласно которому человек есть главным образом деятельность сознательная, может быть использован как ключ к пониманию Рукописей 1844 г.: «Его собственная жизнь является для него предметом именно лишь потому, что он есть родовое существо. Только в силу этого его деятельность есть свободная деятельность» (ИРП, с. 566). Новизна, особенно по отношению к Фейербаху, заключается, конечно, в превращении чистого и простого сознания в сознательную деятельность:

Практическое сознание предметного мира, переработка неорганической природы [В переводе Л. Д. "нечеловеческой природы" с примечанием: "буквально - "неорганической", то есть внешней по отношению к собственному телу человека".] есть самоутверждение человека как сознательного родового существа, т. е. такого существа, которое относится к роду как к своей собственной сущности, или к самому себе как к родовому существу» (ИРП, с. 566).

Попутно заметим, что перед нами случай узкого толкования максимы Практического Разума; не правда ли, сегодня недостаточность такого подхода стала очевидной?

Другой способ обозначения «сознательной деятельности» - термин «производство». Часто он используется за пределами смысла, которым этот термин наделяется в экономике. В данном случае, как показал Дж. Гурвич (1963, II, chap. XII), Маркс точно следует за Сен-Симоном: человек воспроизводит не только материальные предметы, но и самого себя: «как само общество производит человека как человека, так и он производит общество» (ИРП, с. 589). С одной стороны, «производство производит человека не только в качестве товара... оно производит его... как существо и духовно и физически обесчеловеченное» (ИРП, с. 574). С другой стороны, «при предположении положительного упразднения частной собственности человек производит человека - самого себя и другого человека» (ИРП, с. 589). «История промышленности и возникшее предметное бытие промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил» (ИРП, с. 594). Производство носит не только материальный, но также и нравственный, духовный, институциональный характер:

Религия, семья, государство, право мораль, наука, искусство и т. д. суть лишь особые виды производства и подчиняются его всеобщему закону. Поэтому положительное упразднение частной собственности... есть положительное упразднение всякого отчуждения, т. е. возвращение человека из религии, семьи, государства и т. д. к своему человеческому, т. е.общественному бытию» (ИРП, с. 589).

Напомним: тот факт, что производство есть человеческая деятельность объясняет такой же радикальный характер отчуждения промышленного рабочего. Резюмирую сказанное: производство в экономическом смысле используется здесь в качестве прототипа гораздо более широкой категории, которая стремится охватить всю человеческую жизнь. Отношения между людьми включаются в значение термина, который применяется к вещным отношениям. Это пример выбора, суждения иерархического типа, обусловливающего экстраординарное расширение семантического поля отдельного слова. Такое словоупотребление не характерно для Рукописей, и нет никакого сомнения в том, что Маркс в этом пункте слдует одной черте современного менталитета, а именно типичному для современного языка употреблению одного и того же слова в исключительно широком контексте. Суждение иерархического типа ранее уже присутствовало в политической экономии, свидетельствуя о становлении фундаментального противоречия производство-распределение, а также о классическом различении производительного и непроизводительного труда, однако беспрецедентное расширение сферы употребления термина «производство» являет собой апофеоз выражения отношений человека к вещам.

Разделению труда в Рукописях не отводится столько места, сколько займет эта тема несколько позднее в Немецкой идеологии. Роль разделения труда в определенной мере выполняет отчужденный труд. Вместо ответа на вопрос: «Почему развитие разделения труда стало исторически неизбежным явлением задолго до того, как ему быть упраздненным на правах вредной тенденции?», мы встречаемся здесь с вопросом: «Как и почему отчуждение труда коренится в сущности развития человеческого общества?» Этот вопрос возникает в самом конце Рукописей, перед тем, как они внезапно обрываются, к великому нашему сожалению.

Ответ на этот вопрос, данный Марксом позднее, в основном сводится к тому, что экономическое развитие требовало производства прибавочного продукта,ичто люди не производили из самих себя сверх своих потребностей: необходимо было, чтобы они понуждались к этому другими, бездельниками или, во всяком случае, лицами, не задействованными в процессе производства (Наброски). В конце третьей Рукописи Маркс вновь тщательно исследует точку зрения политэкономов, и Сэй получает комплимент за признание того, что разделение труда обедняет и принижает деятельность индивида. Однако и на этот раз текст внезапно обрывается на списке вопросов, которые Маркс предполагал рассмотреть, и на обещании доказать то, что экономика доказать не может, а именно что труд есть сущность частной собственности. Разделение труда и обмен суть компоненты частной собственности, и это доказывает, что человеческая жизнь когдато нуждалась в частной собственности для реализации самой себя, и что теперь она нуждается в ее упразднении.

Для негегельянца в таких рассуждениях есть что-то слишком произвольное. Факты показывают, что производство - это общественный процесс. Маркс, вступая в конфликт с экономистами, настаивал на общественной природе человека; и в то же время он не воспринимал общество как реального субъекта производства, однако он следует за экономистами, относя все результаты этого процесса на счет индивидуального субъекта. Реальное производство, то есть производство развивающееся, предполагает, что один человек работает на другого человека. Как же после этого можно утверждать, что производство, то есть фундаментальное отношение между людьми и вещами, не зависит от от отношений между людьми и является исключительной прерогативой индивида? Или еще: если истина человеческой жизни заключена в индивиде, тогда ее не следует искать в производстве, которое развивается исключительно благодаря отчуждению индивида и, таким образом, практически отождествляется с отчуждением. Откуда может возникнуть твердая надежда на грядущий переворот в таком положении вещей и в такой природе человека? Я подозреваю, что подлинный ответ на эти вопросы кроется в глубине противоречия, под тяжелой властью которого человечество сгибалось до сих пор, и в грандиозности масштабов революции - обещанным нам избавлением. Следующий параграф, несколько вычурный по форме, показывает, что Маркс почувствовал парадокс, присутствовавший в факте отказа социолога от разделения труда:

Разделение труда есть политико-экономическое выражение общественного характера труда в рамках отчуждения. Иначе говоря, так как труд есть лишь выражение человеческой деятельности в рамках отчуждения, проявление жизни как ее отчуждение [внешний характер [прим автора.]], то и разделение труда есть не что иное, как отчужденное, самоотчужденное полагание человеческой деятельности в качестве реальной родовой деятельности, или в качестве деятельности человека как родового существа (ИРП, с. 611).

Это высказывание представляется весьма важным, поскольку создаст условия для взаимоперехода между отчуждением и разделением труда, причем в Немецкой идеологии речь пойдет только о разделении труда. Для того чтобы сделать смысл этого высказывания более прозрачным, используем два термина для обозначения понятия «труд»: travail (свободная деятельность человека) и «labeur» (его отчужденная деятельность). Разделение труда в смысле travail подошло бы для выражения общественной природы человека, но, к своему огорчению, мы наблюдаем только разделение труда в смысле labeur. Однако и в таком суженном смысле понятие «разделение труда» предполагает волю или контроль на социальном уровне; как же оно могло быть «добровольным» для всех? Маркс уже сделал выбор между человеком как общественным существом и человеком как индивидом, для которого любая форма общественной жизни так или иначе означает отчуждение (Gurvitch, 1963). Как нам представляется, картина свободного труда человека в коммунистическом обществе, с которой мы столкнулись в Немецкой идеологии, повлияла на выбор Маркса.

*

Когда переходишь от первых произведений Маркса к более поздним, наблюдается заметное изменение общего настроения автора. Для его произведений характерна акцентированная полемичность, которая может быть направлена как против гегельянцев, так и против политэкономов или Прудона. В Набросках и последовавших за ними произведениях дискуссионность не исключается в принципе, но вместе с тем атмосфера, которой они наполнены, намного более безмятежная. Более того, если изложение экономических взглядов и революционный пафос продолжают соседствовать, то внезапных сдвигов в одну или другую сторону больше не наблюдаются. Предисловие к Критике политической экономии (1859) заканчивается двумя стихами Данте, которые Маркс переносит от дверей адав область, граничащую с наукой: очевидно, желание конструктивно трудиться на научной ниве поглотило нетерпение, которое Маркс испытывал первое время после встречи с политической экономией и осознания ее как самостоятельной дисциплины. Теперь он считает свой вклад в науку актом революционного значения.

Достаточно рассмотреть только Введение к Наброскам⁷, как сразу станет очевидным бесспорный контраст со схематизмом Немецкой идеологии. В Набросках бросается в глаза уравновешенность, зрелость, владение темой. Мы могли бы процитировать большое количество примеров, чтобы продемонстрировать свободный стиль изложения автора: Маркс не скупится на оговорки и нюансы, поднимаясь на новый уровень сложности, - но вместе с тем, можно предположить, что еще за пятнадцать лет до этого он сам резко отверг бы такой стиль. Например, он говорит: «буржуазная экономика [как наиболее развитая форма] дает ключ к пониманию экономики прошлого» и т. д., что согласуется с его пониманием линейного развития, однако он добавляет, что если правда то, что категории буржуазной экономики содержат истину, не утратившую своего значения для всех других общественных форм, то для понимания этого потребуется проявить определенную изобретательность ума.

Такая «изобретательность», на мой взгляд, включает умение Маркса воспринять специфику каждого общественного типа (о чем мы будем говорить несколько позже), а также взгляд, согласно которому буржуазное общество - это не последний этап в общем процессе эволюции, но лишь одна из противоречивых промежуточных форм. Ктото сочтет, что это высказывание не отличается по стилю от предыдущих работ. Обратимся еще к одному примеру. В другом месте в Набросках Маркс рассуждает о естественной гармонии интересов как форме, в которую экономисты облекали взаимную зависимость субъектов экономической действительности. Сначала он приводит, так называемый, общий интерес к тому, чем он является на самом деле, то есть к «совокупности частных интересов», а затем он не просто высказывает предположение, что практически в жизни «каждый человек стремится воспрепятствовать удовлетворению интересов каждого другого человека...», но также добавляет:

Суть дела [у Л. Д. - букв. «ирония».] заключается в том, что частный интерес уже сам есть общественно определенный интерес и может быть достигнут лишь при условиях, создаваемых обществом, и при помощи предоставляемых обществом средств, т. е. что он связан с воспроизсодством этих условий и средств» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч, изд. 2, Т. 46, ч. 1, с. 99).

Первая часть этого утверждения, как представляется, могла бы показать путь к признанию исключительного характера буржуазного общества - подобно тому, как это сделано у Карла Поляны - и политических условий, при которых могут процветать только «экономические интересы». Однако в работе Маркса это высказывание не является отправной точкой, а наоборот - конечным пунктом рассуждений. Во всяком случае, высказывания, подобные процитированному, объясняют, почему Наброски были встречены в определенных кругах как социологический шедевр Маркса: наконецто, перед нами «интерес», подчиненный условиям социального порядка.

Нельзя сказать, что Введение полностью лишено авторской иронии, или юмора, направленных на него самого. Завершая длинную дискуссию об отношениях между производством и потреблением, Маркс, по всей видимости, в виде заключения предлагает три варианта таких отношений, два из которых тождественны друг другу, затем, однако, продолжает:

Поэтому для гегельянца нет ничего проще, как отождествить производство и потребление. И это делается не только социалистическими беллетристами, но и самыми прозаическими экономистами... Здесь важно подчеркнуть только то, что... производство есть действительно исходный пункт, а поэтому также и господствующий момент... В качестве нужды, в качестве потребности... потребление само есть внутренний момент производительной деятельности (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч, изд. 2, Т. 46. ч. 1,с. 30).

Таким образом, при помощи довольно короткого декларативного утверждения, непосредственно основанного на позитивных фактах, был положен конец тяжеловесным упражнениям в гегельянском духе. Это замечание частично касается длинного и удачного рассмотрения производства в его отношениях с потреблением, распределением и обменом (раздел 2 Введения), а соответствующий вывод заслуживает того, чтобы на нем остановиться подробнее: «...производство, обмен и потребление... образуют собой части единого целого, различия внутри единства» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч, изд. 2, Т. 46, ч. 1, с. 30). Это «единое целое» называется в свою очередь «производством», поскольку производство здесь преобладает:

Производство господствует как над самим собой, если его брать в противопоставлении к другим моментам, так и над этими другими моментами... Определенное производство обусловливает, таким образом, определенное потребление, определенное распределение, определенный обмен и определенные отношения этих различных моментов друг к другу. Конечно, и производство в его односторонней форме, со своей стороны, определяется другими моментами» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, Т. 46, ч. 1. с. 36).

Такой вывод заслуживает внимания. Во-первых, потому что это суждение, типичное для иерархического сознания. Перед нами некое целое, некая совокупность четырех компонентов, а именно экономическое целое, или, если использовать домарксистскую терминологию, совокупность «движений частной собственности». Эта совокупность получила имя одного из своих компонентов, который был принят за доминирующий, - производство, и теперь «производство» в таком всеобъемлющем смысле наделяется настолько существенным статусом, что собственный смысл этого термина обозначается по другому - «производство в смысле противопоставления к другим моментам» или «производство в его односторонней форме». Попробуем рассмотреть предмет с обратной стороны; итак, мы имеем Производство с большой буквы. Оно содержит в себе четыре компонента, а именно производство (с маленькой буквы) и еще три других компонента; точно так же в Книге Бытия Адама в том виде, как он был сотворен первоначально, заменили два существа: мужского пола - Адам и противоположного пола - Ева, созданная в промежутке между двумя состояниями из ребра Адама, то есть, в символическом смысле, включенная в него (ср. Dumont, 1971b, р. 72).

Подобная иерархическая структура содержит оценочные суждения. Она включает два суждения: 1) экономика как единое целое должна называться по имени одного из составляющих ее компонентов; 2) таким господствующим компонентом выбирается тот, который самым непосредственным образом содержит отношение человека к природе в противоположность к отношению между людьми. В этом месте Маркс не говорит нам этого прямо, но мы можем утверждать, что эта мысль присутствует у него в виде подтекста (см. ниже).

Следует заметить, что к такому заключению, выдержанному в иерархическом духе, Маркса подталкивает честность, с которой он хочет выразить отношение (каким он его понимает сам) между производством и другими моментами. Предшествующие данному рассуждения насыщены наблюдениями, которые, подобно вышеизложенному и относящемуся к потреблению, могли бы увести автора в совершенно других направлениях, однако он уже заранее определил, к какому выводу должен придти. Маркс вынужден присоединиться к Рикардо и классикам, обособляя производство от других сторон экономической действительности, поскольку в противном случае не было бы необходимости рассматривать стоимость как происходящую из производства, и в результате могла бы получиться - действительно, кто знает? - теория стоимости в духе маргинализма...

Еще одно замечание: не подходит ли такой вывод зрелого Маркса в качестве объекта критики самого Маркса, во всяком случае, молодого Маркса? Если мы займем материалистическую, номиналистскую, эмпирическую позицию, то что мы должны сделать с таким иерархическим по духу решением проблемы, с этим производством, которое объемлет самое себя, а также тем или иным образом противостоящими ему компонентами структуры? Кто-то, рассуждающий подобно молодому Марксу, натолкнувшись на такие позиции, вполне вероятно, назвал бы их лицемерием или цинизмом, если не мистификацией.

Анализируя Рукописи, мы уже отмечали, как Маркс, следуя Сен-Симону, стремился сделать из «производства» прототип всякой деятельности и всякой человеческой жизни. В данном случае перед нами еще более яркий пример глобализации концепта «производства», и такой его привилегированный статус необычно контрастирует с нетерпимостью молодого Маркса к любым проявлениям субординации или трансцендентности. Ведь здесь трансцендентность вновь введена Марксом в контекст изложения вместе с его «иерархическими» суждениями. Как если бы он стал провозглашать: «Вот ваш Бог, о современники!»

Третий и главный раздел Введения к Наброскам содержит еще одно положение с оттенком иерархичности, что является основанием для важного социологического принципа, на который следует указать. Речь идет об идее, суть которой заключается в том, что в условиях общества любого типа всегда есть доминирующая форма производства, которая накладывает свою печать на другие формы, которые могут сосуществовать с ней, и на всю экономическую систему, а также, согласно видению Маркса, на все общество. Этот принцип приложим к подлинно структурному рассмотрению относительно сложного устройства какогото компонента - в данном случае категории производства - в связи с его местом в системе. Маркс заявляет, что одна и та же относительно простая категория может выражать либо отношения господства в сравнительно слабо развитой системе, либо отношения подчинения в достаточно развитой системе (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч.,изд. 2, Т.46,ч. 1, стр. 38). Появление таких абстрактных категорий, как, например, «труд» или частная собственность, можно считать следствием сложного исторического развития. Они дают о себе знать на этапе, завершающем серию нескольких последовательных стадий в условиях буржуазного общества. Если, благодаря своему общему характеру, они в определенном смысле находят широкое применение, в полной мере их ценность может проявляться только в тех условиях, которые дали им жизнь.

Маркс здесь утверждает общую структуру своего изложения: не следует начинать с собственности на землю и ренты, поскольку в настоящее время в условиях всеобщего господства капитала и прибыли они претерпели изменения и оказались в подчиненном положении по отношению к этим экономическим категориям. Что, на мой взгляд, здесь заслуживает похвалы, так это признание того, что единство социальной системы поддерживает определенные институты преобладающие в ней. Социологи, в свою очередь, призваны дать им определение - не как институтам, просто присутствующим в экономической действительности наряду с другими институтами, но как институтам, передающим свой характер всей совокупности социальных отношений. В терминах самого Маркса это звучат так:

Каждая форма общества имеет определенное производство, которое определяет место и влияние всех остальных производств и отношение которого поэтому точно также определяет место и влияние всех остальных отношений. Это - общее освещение, в сферу действия которого попали все другие цвета и которое модифицирует их в их особенностях. Это - тот особый эфир, который определяет удельный вес всего того, что в нем имеется (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, Т. 46, ч. 1, с. 43).

При чтении Маркса не так часто возникает чувство эстетического удовлетворения. В данном высказывании можно отметить интенсивность специфического восприятия каждого типа общества в отдельности и общества как единого целого. Мы будем называть такие типы восприятия холистским и иерархическим.

Кое-кто возразит и скажет, что все эти заявления, если и заслуживают определенного внимания, в конечном счете относятся к экономике, или к обществу, воспринимаемому в качестве экономики или рассматриваемому лишь в рамках экономики. Все это истинно, и я, в конечном итоге, должен показать, что все эти блестящие наблюдения, все успехи, которые отражены в Набросках и для которых характерно почти полное исчезновение типичной для Маркса материалистической схемы, фактически не выходят за пределы, установленные произведениями раннего периода его творчества. Эти рассуждения могут изменять или опровергать первоначальные взгляды по конкретным пунктам, но фундаментальные пресуппозиции остаются неколебимы и не подвергаются сомнению: они устояли.

Что касается общественной природы производства, то во Введении к Наброскам, а особенно в его первой части, более четко по сравнению с Рукописями или Немецкой идеологией вещи называются своими именами. Маркс начинает Введение с того, что заостряет внимание на необходимости не вырывать индивида, как действующее лицо или субъект производства, из соответствующего социального контекста. Первые положения направлены прежде всего против заимствования современниками Бастиа, Кэри, Прудоном у экономистов XVIII века концепции природного человека как обособленного индивида. Маркс подчеркивает, что такое понимание сути предмета является составнойчастыо идеологии буржуазного общества.

В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от природных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью (Zubehor) определенного ограниченного человеческого конгломерата» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, Т. 46, ч. 1,стр. 17).

Высказывание довольно небольшое по объему, но несмотря на это удивляет то, что Маркс, изучавший право, никоим образом не указывает здесь на связь с теориями естественного права, а для «естественного» индивида констатирует лишь очень незначительные изменения его положения:

Этот индивид XVIII века - продукт, с одной стороны, разложения феодальных общественных форм, а с другой - развития новых производительных сил, начавшегося с XVI века... (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, Т. 46, ч. 1,с. 17-18).

Странно то, что слово, использованное для обозначения такой умозрительной конструкции, как «индивид XVIII века», в отличие от фразы, процитированной выше, принадлежит к сфере биологической терминологии, «das Individuum», в то время как из контекста ясно, что речь идет о человеке как единице (der Mensch als Einzelner), то есть об отдельном человеке как универсалии. В тексте это слово появляется через несколько строк, когда Маркс говорит, что в этот период впервые различные формы взаимосвязей в обществе предстают перед индивидом (dem Einzelnen) как простые средства для достижения его частных целей, как внешняя необходимость (там же). В данном случае имелся в виду мыслящий субъект, и поэтому биологическая терминология никак не подходила. Следующая фраза содержит еще больше информации для размышления: здесь говорится о взгляде «обособленного индивида», или, скорее, «индивидуализированного индивида» (des vereimzelten Einzelnen). Из этого становится ясно, что Маркс пренебрегал систематическим различением индивида как эмпирического факта, соотносимого с родом (das Individuum), и индивида как ценности или как мыслящего, самодостаточного субъекта (der Einzelne).

Впрочем, мы видим и логическую связь: индивид как ценность относится к универсальному человечеству, которое обозначено как человеческий тип или человеческий род, Gattung. Такой подход связан с главным аргументом Маркса, поскольку мы можем поставить вопрос: какой из двух типов индивида является субъектом производства, и почему производство увязывается с индивидом как субъектом, ведь оно является существенным образом процессом социального порядка? В ответ на первый вопрос можно было бы сказать, что субъект производства есть эмпирический индивид: нам следует рассуждать конкретными категориями; производство есть прежде всего труд в смысле labeur, или труд в смысле travail, субъект труда есть человек как отдельно действующее лицо, как биологический индивид. Как сказал Маркс (в другом месте): «Рассматривать общество как одинединственный субъект значит рассматривать его неправильно, умозрительно» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, Т. 46. ч. 1, с. 30). Маркс довольствуется здесь тем, что сужает область индивида до его подлинных габаритов эмпирического действующего субъекта производства и кроме этого настаивает на социальных детерминантах производства. Но это еще не все.

Маркс продолжает: «Чем дальше мы уходим вглубь истории, тем в большей степени индивид, а следовательно и производящий индивид, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому» (Т. 46, ч. 1, с. 18)⁹. В общем контексте этой фразы индивид (Indbviduum) совершенно четко снова предстает в виде умозрительной конструкции, а не как простое биологическое существо. Очевидно, что в подобном зависимом состоянии он уже не частное действующее лицо, но «более обширное целое», частью которого он является - семья, клан и т. д. - и которое следует рассматривать как субъект производства. Это же положение верно и для высказывания из Капитала относительно первобытной кооперации, когда «индивид (das einzelne Individuum) так же мало оторвался от пуповины, соединяющей его с племенем или с общиной, как отдельная пчела от пчелиного роя» (I, гл. XI или ХIII (cf. Dumont, 1964&, р. 82). Здесь человеческий «индивид» снова обозначает умозрительную конструкцию.

В значение понятия индивида Маркс вкладывает свой собственный смысл, поскольку сразу же отмечает, что идеология индивида свойственна для самого высокого уровня развития общественных отношений¹⁰, и добавляет:

Человек есть в самом буквально смысле ζωον πολιτικον, не только животное, которому свойственно общение, но животное, которое только в обществе и может обособляться (sich vereinzein) (с. 18).

Итак, мы видим, что Маркс фактически обобщил современную категорию - индивида - не используя своего собственного предписания относительно «необходимой изобретательности ума». Подобная изобретательность должна была бы состоять в различении биологического, эмпирического «индивида» и морального, нормативного «индивида». Маркс этого делать не стал, да он и не мог этого сделать, оставаясь в рамках своей системы.

По ключевому вопросу о субъекте производства, Маркс во Введении очень близок к тому, чтобы преодолеть свой первоначальный взгляд, однако в конечном итоге он этого так и не делает. Мы можем наблюдать это на примере двух высказываний, разделяемых тремя страницами текста. В первом кажется, что общество вотвот возьмет верх, во втором вновь победу празднует индивид. Поэтому сравнение двух выдержек нам представляется весьма поучительным:

Итак, когда речь идет о производстве, то всегда о производстве на определенной ступени общественного развития [то есть, в конечном итоге, об определенной стадии производства?] - о производстве общественных индивидов (gesellschaftlicher Individuen) [то есть просто о человеческих существах, живущих в определенном обществе?] (с. 6).

... Всякое производство есть присвоение индивидом предметов природы в рамках определенной формы общества и посредством нее (с. 23).

Итак, индивид есть субъект, общество - простая детерминанта. В последнем высказывании чувствуется интерес автора к вопросу собственности, или присвоения, и мы, таким образом, получаем ценное указание на производство как отношение к природе, или «присвоение природы». Совершенно очевидно, что присваивающее лицо - это больше, чем животное: нравственное существо. Как мы видели, относительно начальных этапов становления общества предпочтительнее было бы говорить о присвоении природы семьей и т. д., нежели индивидом. А что находится на другом полюсе развития? Возьмем одного из знаменитых рабочих булавочного производства, описанного Адамом Смитом, рабочего, специализирующегося на одной из тех многих операций, из которых состоит полный цикл изготовления булавки. Можем ли мы в полном смысле говорить об этом человеке как о присваивающем часть природных ресурсов, или всетаки в каждый момент процесса производства вся бригада рабочих мануфактуры, выступает в роли субъекта, присваивающего себе часть природы, или, скорее, осуществляющего только первый этап присвоения, которое будет завершено лишь после того, как другие люди «потребят» булавки? Впрочем, мы знаем, что подобные случаи рассматриваются Марксом как случаи отчужденного труда, или что-то в этом роде.

Таким образом, найти аргументы в пользу утверждения, что индивид есть субъект производства в универсальном смысле, довольно трудно. С одной стороны, что касается эмпирического индивида, мы можем сказать только то, что он является элементарным действующим лицом (агентом) производства - или, может быть, особого технического процесса? - и как таковой является его главным агентом столько времени, сколько технические приспособления остаются сравнительно простыми, а разделение труда слабо развитым. С другой стороны, что касается Индивида в современном смысле этого термина, который мог бы взять на себя роль подлинного субъекта производства, мы знаем по работам самого Маркса, что, вопервых, он не существует - или, в лучшем случае, присутствует только латентно - в большей части обществ. Вовторых, в современном обществе он уже не является в полной мере субъектом производства, поскольку отчуждение, или разделение труда, делают его продукт и его производительную деятельность чужими для него. Вывод напрашивается сам собой: при дескриптивном подходе здесь для индивида места не находится, а производство проявляет себя главным образом как социальный процесс. Субъектом производства, собственно говоря, выступает общество. В некоторых местах Маркс очень близок к тому, чтобы признать это, как, например, в высказывании: «всегда имеется определенный общественный организм, общественный субъект, действующий в более обширной или более скудной совокупности отраслей производства» (с. 22). Однако в целом он не меняет свою индивидуалистскую формулировку.

Возникает вопрос: почему? Здесь необходимо вспомнить, что с самого начала - возьмем, например. Немецкую идеологию - Маркс полагал индивида как альфу и омегу: общество, язык, сознание шли намного позади «производства» в определении человеческой жизни. С этого момента Маркс все больше и больше делал ударение на социальной стороне проблемы, но даже самое продвинутое из его предложений по этому поводу, согласно которому человек может становиться индивидом только в обществе, не подводит его к мысли отказаться от своей первоначальной несоциологической установки. Все, что он сделает в данном направлении - это уточнения, использующие разные словосочетания: «индивиды, производящие в обществе» или «социально детерминированное производство индивидов», «социальные (общественные) индивиды». Для таких уточнений есть убедительное обоснование: целью Маркса остается эмансипация человека путем пролетарской революции, и эта цель предполагает человека как индивида - то есть такого человека, каким он, согласно заявлениям Маркса, сам себя мыслит только в буржуазную эпоху. Другая формулировка производства, допускающая другого субъекта, отличного от индивидуального человеческого существа, может показаться, во всяком случае на первый взгляд, как бы рвущей связи между экономической теорией и революционной деятельностью.

Может быть, в данном случае мы имеем дело с одним из тех случаев когда Маркс, всетаки понимавший коечто в данном вопросе - достаточно вспомнить о «рое пчел»! - не смог выделить в индивиде его эмпирические и нормативные стороны: он не смог критически отнестись к своим собственным оценкам.¹¹

Я надеюсь, что теперь мне удалось доказать следующее. Какими бы ни были многие из взглядов, изложенные в Набросках, и как бы они ни изменились по сравнению с первыми произведениям в сторону социологической ориентации, несмотря ни на что эти взгляды в конечном итоге остались в пределах старых установок. Они смогли только обогатить их, уточнить, частично откорректировать, но концепции Маркса так никогда и не смогли преодолеть рамки, которые он задал для себя раз и навсегда.

Я завершаю этот раздел попыткой еще раз с позиций, которых мы теперь достигли, высветить глубинные корни, идеологический принцип Маркса и суть политической экономии. Я только что вспоминал, что революционная воля Маркса в некотором смысле обручила его с индивидом как субъектом производства. Еще раньше я отмечал, что Маркс в силу этической необходимости, содержащейся в теории трудовой стоимости, был вынужден признать производство как господствующий или как всеобъемлющий фактор экономики. Там же мы рассмотрели отдельные утверждения, помогающие понять отношение Маркса к политической экономии вообще: теперь возникает необходимость их дополнить и объединить.

Как революционный философ, или, если хотите, сверхфилософ - по аналогии со сверхчеловеком - с одной стороны, так и политическая экономия, какой он ее застал, с другой, прежде всего имеют общую базу - индивидуального субъекта. Давайте вспомним хотя бы о первой яростной реакции Маркса на политическую экономию, остановившуюся, по его мнению, на полпути в процессе «признания человека». Такая оценка человека как индивида лежит в основе теории трудовой стоимости, как у самого Маркса, так и у Смита и Рикардо: она фактически свидетельствует о том, что Маркс принимает установки, или систему, Рикардо. В то же время теория трудовой стоимости предполагает, что производство, будучи сущностью экономики, отделено от обмена, от распределения и т. д. или, выражаясь терминами других авторов, от «богатства» или от «движения частной собственности». Такое предположение соответствует наличию экономических феноменов непосредственно в каждой из субстанций (в богатстве, производстве, труде). Идеологически это согласуется с индивидуалистской оценкой, которую мы рассматриваем в качестве тенденции. Она выражает первичность (главенство) одного из видов отношений и вторичность (подчиненность) другого вида отношений, а именно первичность отношений к природе и вторичность отношений между людьми.

Действительно, Маркс довольно часто противопоставляет эти два вида отношений. Возьмем пример из все тех же Набросков: когда он по ходу повествования полагает, что «политическая экономия - не технология» (с. 22), он касается также и аналогичного аспекта производства. Поэтому ранее мы говорили о «присвоении природы». Здесь же, спрашивая себя, имеют ли какиелибо сходства различные общественные формы производства, Маркс говорит, что «субъект, человечество, и объект, природа, - одни и те же» везде (с.21).

Но главное это то, что производство, то есть человеческое отношение к природе как доминирующее, относится к сфере индивида. Отметим для себя: это положение истинно в универсальном смысле, вплоть до того, что Маркс, сам того не подозревая, в конечном итоге тоже оказывается замкнутым в пределах своего рода концепции естественного права человека, трансцендентно выходящей за рамки всяких общественных образований и отдельных стадий производства. Читатель ошибается, если думает, что мы упустили из виду «индивида XVIII века».

В конечном счете и как правило, политическая экономия проявляет себя в качестве одного из двух полюсов единой альтернативы. Она оказывается противопоставленной концепции, выдвигающей на первый план отношения между людьми и так или иначе предполагающей преобладание социального единства над индивидом, то есть холизм, и, следовательно, тем или иным образом, иерархию. Это означает признание принципа подчинения, трансцендентности и т. д. как коренящихся в природе человека. Короче говоря, все время, начиная от Локка до Смита и от Смита до Маркса, у политэкономов речь идет в основном о собственности, о стоимости, о труде - а не о субординации, не о желаемом порядке, не о государстве. Такова политическая экономия, не прислуживающая политике, но, наоборот, отодвигающая ее на второй план. В то же время, если такой иерархический аспект со всей ясностью проявляется у Локка и Маркса, то об Адаме Смите этого сказать нельзя, и мы рассмотрим теперь достижения Маркса под таким углом зрения.

в начало

Примечания

1. Французский переводчик совсем недавно утверждал, что Маркс в данном случае только подводит итоги и дает комментарий. С первых страниц Маркс заявляет, что обычная зарплата, согласно Смиту, это самая низкая зарплата, совместимая с простым человеком, то есть с существованием животного. В то время как, согласно Адаму Смиту, наблюдается большое число симптомов того, что зарплата за труд нигде в этой стране не определяется самым низким коэффициентом, согласующимся с общечеловеческими представлениями (Wealth, I, chap. VIII). Причина расхождений не в том, что Маркс пользовался (и продолжал пользоваться вплоть до написания Теории прибавочной стоимости) французским переводом А. Смита, но в том, что он делал это чересчур поспешно.↑

2. Отталкиваясь от начальной установки Маркса, мы можем делать обобщения и объяснять через нее рекуррентный характер его жизни как интригующий момент для биографа экономически мыслящего писателя. Из опубликованных и неопубликованных работ Маркса того периода видно, что он попрежнему недооценивает количество труда. Причин тому несколько: это и ограниченность публикаций по объему, и нехватка времени, и, вероятно, сложность данной проблемы. Как мне кажется, именно к таким выводам мы можем придти, анализируя его стиль работы: в определенный момент он оказался в положении человека, который, взяв на вооружение свою a priori метаэкономическую установку, стал подходить односторонне к предмету исследований; его тексты приобрели форму длинных подборок выдержек из не всегда логично построенных мыслей. Эти выдержки имели всегда исключительно селективный характер, ориентировались на первоначальную установку Маркса - а не на предмет во всей его многогранности. Поэтому, всякий раз занимаясь подготовкой очередного труда к публикации, Маркс испытывал давление со стороны внутренней целостности своего рассудка - рассудка ученого, роль которого невозможно переоценить. Внутренний голос требовал от него посмотреть на предмет с более открытых позиций и начать исследование заново. Может быть, именно по этой причине его не покидало острое чувство неспособности публиковать тексты самостоятельно и быстро, с интервалами в несколько месяцев: без сомнения, это объяснялось и интеллектуальным голодом, и ужасными условиями работы, и прогрессирующим физическим истощением. Однако это не все и не самые главные причины его относительного бессилия. Этическая ангажированность обернулась для него тем, что политэкономический компонент, все более наукообразный, превращался в навязчивую идею.↑

3. Еще дважды в своих работах Маркс приводит длинные цитаты или пересказывает Мандевиля (cf. Oevres, II, р. 399401 и прим.). В первом томе Капитала - в связи с вопросом о накоплении капитала (раздел 7, гл. XXV, I) и в примечаниях к Теории прибавочной стоимости, где говорится, что самое надежное богатство - это большое количество бедных работников. Мандевиль цитируется не только как автор идеи о том, что зло есть источник прогресса, - Маркс воспроизводит его высказывания на двух предыдущих страницах, где говорится о производительности преступной деятельности, которую, очевидно, следует отнести к «хитрости ума»: независимо от близости к идеям социализма, Мандевиль в определенном смысле был гегельянцем, и мы можем понять, почему Маркс так смаковал его высказывания (Tucker, 1972, chap. Ill «The Dialects of Aggrandizement»).↑

4. Это будет сделано несколько позднее. В качестве главной ссылки можно, пожалуй, предложить высказывание, которое была приведено несколько выше, по поводу Теории прибавочной стоимости (см. главу 7, прим. 9), однако уже в Нищете философии, обращаясь от Прудона к Рикардо, Маркс говорил, что не стоит чересчур возмущаться цинизму...↑

5. Согласно Котье, Маркс говорит о гегельянской науке и в то же время несколько больше, чем о просто гегельянской.↑

6. Я не могу освободиться от мысли, что с этим высказыванием, где, помимо прочего, «общество создается человеком», происходит нечто фатальное. Я не берусь утверждать, что до конца понимаю смысл всех рассуждений Маркса, однако по некоторым пунктам ясность полная: так, перманентность общественных институтов и общественной деятельности рассматривается Марксом как круговой процесс, воспроизводящий все их компоненты и самого себя. Именно поэтому он говорит о «социальном» характере любого движения. Далее, если исходить из принципа Гете и принимать, что «в начале было действие», и если действие есть «производство», тогда общественная природа человека будет выражаться формулой: общество производит человека, а человек - общество. Второй аспект, несмотря на свою неочевидность, имеет большое значение, поскольку само собой разумеется, что, если человек производит общество, он может его изменить. В то время как первый аспект - общество производит человека - в конечном итоге оказывается менее важным: это выражение социальной природы человека, несколько выпяченной для того, чтобы формула выглядела симметричной.↑

7. Данное Введение, конечно, больше известно как «Введение (не издававшееся) к Критике политической экономии», поскольку именно под таким названием оно вошло в книгу, в которую были помещены также Наброски (в качестве введения к ним).↑

8. У Фихте я нахожу, по переводу М. Geroult: «Стихия, эфир, субстанциальная форма истинной жизни есть мысль».↑

9. Это слово, ..., как прилагательное или как существительное особенно часто встречается в Набросках в сравнении с ранними произведениями; то же самое можно сказать о понятии взаимосвязи или понятии системы (Zusammenhang) частей, а также о метафорическом употреблении слова «организм».↑

10. Я не намеревался воспроизводить мысль Маркса, когда отмечал отношения очень похожего типа (1967, последний параграф раздела 3).↑

11. Вероятно, этого никто не смог бы сделать в тех же условиях. Во всяком случае, мы имеем несколько оснований предполагать это: 1) в силу тесных связей и этих идей с другими идеями того же Маркса и современной ему идеологии: речь идет, вопервых, о терминах Gesellschaft и т. д., Gemeinwesen в их макро- и микросмыслах, а особенно о викторианском сочетании данного вопроса с вопросом о собственности и с одержимостью идеей первобытного коммунизма (см. мои прим. в 1975b, р. 44-48, р. 130); 2) в силу того, что такое различение никем не проводилось после Маркса, вплоть до наших дней, даже теми авторами, которые прогрессировали, двигаясь по очень близкой траектории, как, например, Теннис, или которые могли бы воспользоваться плодами этого прогресса, как, например, Макс Вебер или последователи Дюркгейма (см. мою книгу, 1967, глава 3).↑